Мама, море и цыгане

Двое суток пути я провисел на маме клещом.
- Отцепись! - молила она, отрывая мою посиневшую ладошку от своей побелевшей.
- Но папа сказал: мне конец!
- Отцепись, или он тебе сейчас наступит!

Я не поддавался. Наши руки срослись. Шумная Анапа лишь добавила цепкости. На базар - с базара, на пляж - обратно - мама шла, я плёлся. На двоих у нас была одна пара рук.

Деньги мама носила в бюстгальтере. Она платила, я брал сдачу. Она перла в авоське арбуз - я поедал.
"Мухи!" - хныкал я, и она отгоняла насекомых авоськой. Мухи взлетали, я отлетал.

- На минутку, - просилась мама в уборную.
- А вдруг ты потеряешься?
- Можешь разговаривать со мной через дверцу...
- Но папа потом всыплет...
- А я сейчас! - не выдерживала она. - Вот, держи, - и мама втискивала в мою ладошку поясок платья. - Дёрнешь, - я выгляну.
Я дёргал - она выглядывала. Дёргал, - выглядывала. Дёргал...
- Прекрати! Прекрати уже дёргать или я выдёрну...
"Мне конец!" - понимал я.

- Ты сводишь с меня глаз! - тормошил я маму, если она засыпала.
- А ты меня с ума! Куда я могу деться?! - кричала она. - Ну, куда я могу деться?!
- К цыганам!!!
Мама смотрела так страшно, что я пугался.

День за днём отдых набирал обороты. Мама кренилась, но шла. Я же, вялый от бдений, засыпал на ходу.
- Какой ужас, - шептались прохожие, - слепой ребёнок.
Моя Анапа делилась надвое. Одна её половина мелькала жёлтым, вторая - колыхалась голубеньким горошком маминого сарафана. От двойственности меня мутило.
- Ладно, давай поясок, - пошёл я на послабление. Мама облегченно застонала.

С пояском обзор выровнялся. У нас появились лишние руки. Теперь она могла брать два арбуза, а я бороться с мухами. Ещё я мог строить башенки, а мама впадать в забытьё, если я не дёргал.

Дистанция нарастала стремительно. С руки узелок незаметно перекочевал на ногу, затем к пояску приросла верёвка, а потом я сорвался. Увлёкся ракушками, и... Опомнившись среди незнакомых тел, я отчаянно дёрнул поясок, но мамы в нём не оказалось.

- Чей ты, мальчик? - набежала на меня коричневая тётя. Обгоревшая кожа её свисала лохмотьями.
"Цыгане!! - догадался я, - это конец!" - и дал стрекоча, вздымая песок и топча отдыхающих. За спиной грохотало: "Мать!.. Мать!.. Где его мать?!"
Они были повсюду и настигли, а, обступив, затмили солнце.
"Ты потерялся?!" - спросили "цыгане".
"Потерялся - это конец!" - вспомнил я, и завопил: "Не-е-ет!!".
"Он ненормальный. Его надо сдать в милицию!"
"Милиция - это тоже конец!". И я забился, и меня волокли четверо.

"Познакомься, это Маша! - сказала тётя милиционер, протянув мне одноноглазо-одноруко-безногую куклу. - Она тоже потерялась".
В единственном стеклянном глазу Маши отразился мой ужас.
- Не терялся я!! Не терялся!!!
- А где ж твоя мама?
- Распоя-я-я-ясалась!!!

Через полчаса распоясавшаяся нашлась. Шумно влетев в комнату, мама вмяла меня в себя, и долго плакала.
"Папе не говори, - шептала она, - или нам конец!".
"Он неизбежен!" - понял я, и попросил мороженое.
Руки наши немедленно срослись, и Анапа вновь раздвоилась.

На вокзале папа подхватил меня, закружил, и стал щекотать. Я брыкался. Мама, не выпускавшая мою ладошку, трусила рядом.
- И как тебе понравилось море? - улыбался отец.
- Очень, - смеялся я. - И море, и цыгане...
- Какие цыгане?!
- Голые! Те, что сдали меня в милицию...
Ладошка заныла. Мама побелела.
- Лучше расскажи, как нам было весело... - умоляюще простонала она.
- Было весело... - заморгал я. - Когда мама потерялась, было весело...
Ладошка хрустнула.
"Вот и конец" - понял я.

© Эдуард Резник