Студенческие истории

Между нашим окном и окном комнаты номер триста восемь расстояние метра три. Долго искали соответствующей длины верёвку. Разорвали на жгуты чьё-то полотенце, связали их между собой. Но при такой толщине верёвки маловесный крючок из гвоздя не желал лететь точно – перевешивало его лассо. Абсолютно случайно у кого-то на дне сумки обнаружился моток толстой лески. Судьба авоськи было предрешена. О моральной составляющей такого поступка никто не задумывался – уж больно кушать хотелось. А с каждой минутой кусок воображаемого сала становился всё больше, а вяленый лещ всё жирнее. Глотая слюни, тянем авоську к себе. И вот она, родимая, в наших трясущихся руках. Развязываем сетку, рвём злосчастный целлофановый пакет, и горькое разочарование заполняет всё комнату вязкой субстанцией. Сумка доверху набита заплесневелой, ссохшейся в камушки свеклой. Видать мамки юрфаковских девок завещали борщи варить, а те поленились. И овощ пропавший не выбросили – пожалели. Не даром говорят, что юристы с рождения жадные.

***

Бывали в бытность мою обучающегося сельскохозяйственным премудростям и на нашей улице праздники. Вот, например, полная противоположность первому эпизоду. Жил я в общаге номер двенадцать – мехфаковской – на самом верхнем пятом этаже. Понавезли как-то мы вместе с моими соседями по комнате птицы домашней битой немерено. Что-то съели, что-то раздали, а одна злосчастная утка всё-таки, исчерпав свой срок хранения, испортилась – ну, не было у нас холодильника. Весна в Краснодаре тёплая – на балконе птицу не убережёшь. Там она, родимая, и протухла. Первым почуял неладное Петруха. Был он человеком интеллигентным, музыкальным, не побоюсь этого слова утончённым – поэтому нехороший запах распознал сразу. Говорит в своей обычной изысканной манере: «Чем это, бля, воняет? Чи усрался кто?»

Источник мерзкого запаха обнаружили быстро. Правда, вот выносить злосчастную утку в мусор никто не вызвался – побрезговали. Самый старший и домовитый из нас - Вовка - просто переместил тушку на бетонный пол – в уголок балкона и прикрыл тряпкой – что бы запах не распространялся. На пару дней всё утихло. Потом усилившаяся вонь начала просачиваться сквозь толстое покрывало, саваном укрывающее птичий труп. По счастливой случайности как раз во время очередной безумной попойки сломалась петькина гитара. На неё просто сели и лицевую часть барабана провалили внутрь. Не обращая внимания на петькины злые слёзы, ради забавы оторвали гриф вместе со струнами. Гитарный барабан без одной крышки как нельзя кстати подходил на роль саркофага. Утиный труп вместе с провонявшим покрывалом был накрыт этим деревянным фигурным ящиком. Для верности сверху положили кусок клеёнки, края которого прижали половинками кирпича. Могила в уголке никому не мешала – балкон был огромный.

Со временем про инцидент с дурно пахнущим продуктом позабылся. На Кубань пришло жаркое лето. И вот как-то распрекрасным вечером стоим мы на балконе, любуемся сверху на суетную жизнь студенческого городка. И тут как потянет духом тягостным, глаза режущим, чуть ли не с ног сбивающим! Переглянулись мы и говорим хором: «Утка». Это действительно было она. Пробрались мы к могиле в угол балкона, заваленного всяким хламом, и видим такую картину: густая чёрно-зелёная слизь ручейками вытекает из под саркофага. А запах в зоне видимости как на заброшенном скотомогильнике. Зачесали мы репы и стали держать совет – что с проклятым захоронением делать. Вовка озвучил неизбежное: «Надо выносить».

Потянули мы жребий, и выпала тяжкая доля Петьке. Делать нечего – опустошив флакон дезодоранта, несчастный Петруха пропитал его содержимым полотенце, обернул повязкой вокруг нижней половины лица и отправился на балкон с тяжёлой своей миссией, как в открытый космос. Мы с Вовкой, как из аквариума, наблюдали за действиями Петрухи из комнаты, плотно закрыв балконные двери. Астронавт, натянув на руки длиннющие резиновые перчатки для ректальных исследований крупного рогатого скота, приблизился к могиле. Решительно поднял саркофаг и тут же бросил его в сторону. То, что увидел под надгробием впечатлительный Петя, настолько неприятно его поразило, что он опрометью ринулся обратно в комнату, на бегу срывая с себя повязку. Как только он освободился от шарфа, его тут же обильно вырвало на пол комнаты. Вслед за незадавшимся балконным санитаром в комнату тугой удушающей волной вошёл трупный запах. Мы оказались в западне, ситуация требовала немедленного разрешения. Спас всех Вовка. Собрав всю волю в кулак, он бросился на балкон, подгрёб брошенным Петькой гитарным барабаном расползающееся содержимое утиной могилы и, издав душераздирающий крик умирающей чайки, швырнул всё это вниз с балкона. Дальше процесс пошёл легче. Вооружившись веником, сменил я на боевом посту ослабевшего от сильнейшего стресса Вовку. Двумя быстрыми движениями я смёл густую копошащуюся массу белых жирных червей туда же – вслед за уткой.
Накануне сдали мы труднейший экзамен по органической химии. Но радость эта просто померкла на фоне счастья, которое мы испытали освободившись от зловонной утки.

***

Подобными разочарованиями и победами была переполнена вся студенческая жизнь в Краснодаре. Почему я вспоминаю эти эпизоды в трактате, посвящённом сельскому хозяйству? Да потому что вся эта кипучая жизнь неразрывно связана с сельхознауками, в ту пору мною изучаемыми. Кто-то запасся яркими воспоминаниями, постигая премудрости бухгалтерского дела, кто-то без юриспруденции не мыслит свою юность. И у тех и других в сознании срослись наука и параллельная молодёжная жизнь. В моём случае это было сельское хозяйство, и я ничуть об этом не жалею.
Было интересно и нескучно. Мои наблюдения за окружающими – вот институт покруче любых официальных ВУЗов. Этому любимому занятию я предавался ежедневно. Если бы к памяти можно было подключить принтер, он выдал бы километровые ленты распечаток. Приведу лишь некоторые выдержки, естественно, касающиеся сельскохозяйственных нюансов бытия.

Паша Гиба был туп. Зато старше всех на курсе, даже наш Вовка был на год моложе. Зачем поступил в университет - не понимал, наверное, и он сам. Науки ему не давались, и он в силу своего опыта шёл обходными путями. Другими словами давал преподавателям взятки. Большинство задёшево не продавались, и от этого Паша страдал – сам то он из небогатой семьи. Таких преподов брал измором – привезёт из дому свиной окорок, кусок говядины или лукошко яиц и с этим добром – на зачёт. Преподаватели на него орут, требуют убраться вон вместе с кульками и сумками, а Паша – глаза в пол и молчит, не шелохнётся. Многие махали рукой и ставили заветную роспись в зачётной книжке. Этот номер не проходил с преподавательницей анатомии – принципиальная была женщина. А надо сказать, что предмет этот был невероятно труден даже для прилежных студентов. Требовалось доскональное знание латинских названий самых укромных уголков всех без исключения скотских телес. Акромионы, волокна Пуркинье и капсулы Боумэна – Шумлянского приживаться в Пашкиной памяти никак не хотели – как бы он не старался. Взятки анатомичка не брала, все сроки повторных сдач экзамена давно уже миновали и над Пашей нависла реальная угроза отчисления. Для отъявленных двоечников существовала альтернатива – рабский труд в анатомических лабораториях. Там в огромных ваннах с формалином плавали коллекции свиных кишок, коровьих сердец и козьих печёнок. Над их систематизацией и превращением в наглядные пособия трудились неуспевающие. Этот труд был огромным плюсом при пересдаче экзаменов. Паша пропадал в этих лабораториях сутками, весь провонял формалином, смастерил огромное количество препаратов, по которым анатомию до сих пор изучают кубанские студенты. Но заветный экзамен сдать всё равно не мог. Анатомичка упорно хотела хоть каких-то зачаточных знаний. Но даже таковыми Паша не обладал. Дело дошло до того, что за Пашу пришёл просить сам декан зооинженерного факультета. Неприступная преподавательница со скрипом пошла на компромисс. Потребовала, казалось бы, невероятную вещь – обновить один из экспонатов анатомического музея, а именно скелет дикого кабана. Старый любознательные студиозусы буквально растащили по косточкам. Наверное, на сувениры.
Паша воспрял духом. На ближайших выходных умотал в родную станицу. Ждали его все обитатели общаги, наблюдавшие за Пашкиными метаниями, с огромным интересом – сможет ли добыть кучу кабаньих костей или нет? Паша поразил даже видавших видов старшекурсников. Он припёр неизвестно где добытого полосатого поросёнка. Живого! Ошеломлённый комендант целую неделю приходил в себя. Пользуясь замешательством, в Пашкиной комнате все эти дни обитал дикий маленький свин. Он засрал всё вокруг, мучил визгом соседей. Наконец комендант решил прекратить беспредел и призвал Пашу к порядку в жёсткой словесной форме. Прикармливающий объедками порося будущий зооинженер, оправдывался – мол, поросёнок должен подрасти, а то скелет маленький получится. Этот бред общажное начальство слушать категорически не захотело, потребовало немедленно убрать из комнаты дикое животное. Паша вздохнул, сочувственно посмотрел на кабанчега и заперся с ним в комнате. Как он его убивал – одному Богу известно, но поросёнок кричал человеческим голосом на всю общагу. Ещё два дня пользователи общей кухни терпели огромную кастрюлю на плите – в ней Паша варил расчленённый труп. Потом ещё с неделю он как конструктор собирал из отделённых от мяса косточек скелет – скручивал позвонки и рёбра проволокой. Анатомичка уже успела поставить в ведомости двойку по своему предмету, но, увидев перед собой трогательный скелетик, наконец-то растаяла. Исправила отметку и расписалась в Пашкиной зачётке. Тот проклял науку анатомию страшным проклятием и закрыл-таки сессию. На три месяца позже своих сокурсников.

***

Громадного роста, имеющего, как говорится, косую сажень в плечах, и все прочие атрибуты богатырского телосложения пятикурсника на факультете называли Мордой. Когда он шёл по коридору общежития, все встречные невольно прижимались к стенкам. За колоссальные пропорции и немеренную силищу Морду не то что уважали, а прямо-таки боготворили. Многие почитали за честь просто поговорить с ним о чём-нибудь на кухне, не говоря уже о том, что бы попасть в число избранных и побухать вместе с великаном. Побаивались Морду даже отмороженные адыгейцы. Их диаспора была особо сильна почему-то именно на нашем факультете. Славились адыги своей жестокостью и беспринципностью. Они, не смущаясь, нападали на потенциально слабых толпой, избивали ни за что. Ходили слухи об устраиваемых ими поножовщинах. Они никогда не ходили в одиночку, как минимум группами по пять – шесть человек. Именно стаями они и были сильны. Но никакая стая, орава или даже армия не могла противостоять русскому витязю Морде. Как-то на какой-то адыгейский праздник собралась диаспора в полном составе. Гуляли в комнате предводителя – Байзета. Адыгейский вожак Байзет жил прямо напротив нас. Автоматически наша комната попала в мёртвую зону штиля. Никто и никогда не выбивал нам двери, не устраивал шумных разборок и мордобитий – боялись нарушить покой Байзета. Пользуясь своим привилегированным положением, мы осмелели, начали бесстрашно здороваться с великим предводителем, и даже по-соседски просить щепотку соли или полбуханки хлеба. Но в тот вечер в предчувствии грозы, мы сидели, запершись в своей комнате тихо, как мыши. Гром грянул ближе к полуночи. Адыги перепились и, отплясав свои ритуальные танцы, шумно выкатились в коридор. Одна за другой полетели с петель выбиваемые ими двери. Закричали избиваемые студенты. Веселье нарастало с каждой минутой.

На огонёк в общежитие номер три заглянула комиссия дежурных по студгородку. Возглавлял её сам декан зооинженерного факультета. Вахтёрша с округлившимися от страха глазами из своей стеклянной будки показала комиссии три пальца – писец, мол, полный на третьем этаже. Декан, комендант общаги, директор студгородка, вольнонаёмные дружинники и пара дежурных милиционеров бесстрашно направились к эпицентру беспорядков. На их беду степень разгула адыгейской шайки достигла предельного уровня накала. Комиссия зарулила на третий этаж, адыгейцы обернулись, сверкнули затуманенными глазами и, издав боевой клич, кинулись на дежурных с ножами. Наверное, для того, что бы убить их. Группа поддержки испарилась моментально, и декан остался один на один с обезумевшей толпой вооружённых адыгейцев. Он что-то пытался грозно крикнуть, но голос предательски дрогнул, потом дрогнули колени и, наконец, декан задрожал всем телом. Толпа уже готова была его подмять под себя, но в последний момент декан вышел из ступора, повернулся и помчался со всех ног, спасая свою жизнь. На бегу вернулся к нему голос, и глава зооинженерного факультета завопил во всю глотку: «Морда!!! Морда!!! Спаси меня, Морда-а-а-а-а!!!». Кричал он так громко и отчаянно, что сумел-таки разбудить Морду, чей сон не смоли потревожить даже адыгейские гульки. Заспанный гигант распахнул дверь своей комнаты, как раз в тот момент, когда мимо неё промчался декан. Морда шагнул в коридор и стал на пути прущих лавиной адыгов нерушимой плотиной. Толпа билась о него, как волны бьются о гранитный утёс. А Морде понадобилась лишь пара неспешных движений ручищами, что бы лавина превратилась скомканную корчащуюся массу. Богатырь слепил из этой массы, нечто напоминающее снежный ком и катнул его в сторону лестничной площадки, пробасив вяло: «А ну геть отседова. Разбудили, паскуды, среди ночи». Морда широко зевнул и отправился досматривать сны в свою берлогу. Праздник для адыгейцев был закончен, а декан избежал участи быть растерзанным.

Ходили слухи, что на следующий день диаспора поклонилась декану в ноги и, что бы избежать репрессий, преподнесла ключи от новенькой девятки. Получив наглядный урок, адыги зауважали Морду по настоящему. После того как великан защитил диплом, перед самым уходом из института к самому большому в мире дипломированному зооинженеру пришла адыгейская делегация. Они подарили Морде, изготовленный под заказ, размером напоминающий палатку, шикарный кожаный плащ.

***

По не имеющим отношения к сельскому хозяйству причинам переселился я из общаги на квартиру. Флигелёк, который одна краснодарская семья сдавала студентам, стоял во дворе возле хозяйского дома. Главной на подворье считалась баба Катя. В подчинённых у неё ходили дочка с зятем, внук-школьник и внучка-студентка. Я произвёл на престарелую хозяйку при знакомстве благоприятное впечатление и был милостиво принят на постой. Пересчитывая полученные от меня в качестве аванса купюры, баба Катя предупредила: «С двумя мальчишками будешь жить. Не ахти, конечно, постояльцы, но куда деваться. Шумят они иногда, а бывают, что и выпимши приходят вечером. Ты с ними построже. Мешать заниматься не должны – у тебя отдельная комнатёнка будет и стол свой письменный. Ежели чего – говори мне, я их быстро утихомирю».

Меня это заявление заинтриговало. Я обустроился, сходил за бутылкой водки и стал ожидать возвращения с занятий моих новых соседей. Заходят вечером двое. Один постарше – с усиками, другой молодой и белобрысый, с большущим шрамом на щеке. Оба представились Сашами. Поглядывают на меня настороженно, молчат. Я начинаю издалека: «Ребят, а вы тут как – выпиваете?». Смотрю – насторожились ещё больше. Старший Саша со звучной фамилией Великоиваненко говорит: «Ну, по праздникам, по сто грамм – не грех и выпить». Я: «Хоть и не великий праздник сегодня, но я предлагаю бутылку водяры замочить. Ну, обычай такой, за вселение». И достаю из сумки припасённую поллитру. Засветились глаза у моих соседей, переглянулись они, рты до ушей. Младший Сашка, которого как потом оказалось, все звали Кабачком, с интонациями, пропитанными невероятным облегчением не говорит, а прямо молвит: «Ну, слава тебе Господи! Наконец-то Бог послал нормального соседа!». Как оказалось, у обитателей флигеля была заначена початая бутылка водки, мы расположились на кухне и уже через три часа были закадычными друзьями. Великоиваненко рассказал предысторию: «Мы тут год уже живём с Кабачком, а хата на троих-то. Ну, Катюха, за этот год подселяла к нам четверых – по очереди. Все уроды конченые – как на подбор. Ходили Катюхе жаловаться на наше пьянство – ты прикинь! Ну, этих козлов мы быстро повыживали. Кабачок у нас во хмелю крут – видишь шрам на щеке? В станице на отморозка одного, ножом вооружённого, попёр».

Зажили мы с Кабачком и Великоиваненко душа в душу. Хорошие оказались пацаны. Бухали мы по чёрному, практически ежедневно. Как я успевал учиться – ума не приложу. Причём соседи мои оказались людьми затейливыми на всяческие выходки и приключения. Бились мы с местными в жестоких драках, за что в конечном итоге заслужили их уважение и покровительство. Гуляли с девчонками здешними, и пользовались у них, наверное, за счёт своей бесшабашности, бешеной популярностью. Хотите верьте, хотите нет - они сами толпами приходили под окна нашего флигеля.
Я, с детства увлекавшийся вокалом, пристрастил своих друзей к громкому застольному пению. Это чрезвычайно нервировало бабы Катиного зятя – Валька. Он вламывался в нашу кухню, орал и требовал прекратить безобразия. Иначе, мол, вещи за ворота выкинет. Валька осаживала властная тёща: «А ну не трожь мальчишек! Ишь, хозяин. Гляди, чтоб я твои вещи за ворота не выкинула, примак чёртов!». Валёк понуро уходил, а нам баба Катя ворковала: «Вы, внучики, потише чуть. У дочки вон - голова болит весь вечер, у Ленки экзамен завтра – занимается, а Ванюшка репетирует – партию новую на баяне никак не выучит».

Причину бабкиной благосклонности растолковал мне мудрый Великоиваненко, заодно научил следовать их с Кабачком примеру. Друзья каждые выходные ездили в родную станицу – за продуктами и деньгами. Родители снабжали их неимоверным количеством еды. И Кабачок и Великоиваненко привозили огромные сумки мяса, мешки картошки и всяческих круп с макаронами, сотни яиц, банки с мёдом, ящики с консервами. И каждый раз оба станичных студента шли на поклон к хозяйке – то курочку с уточкой ей в качестве подношения волокут, то маслица растительного канистру, то яиц, то сальца, то рыбки. Вот баба Катя и держалась за таких постояльцев – мало того, что за проживание деньги получает, так ещё и на продукты ни копейки не тратит! Можно было потерпеть и шум с гамом, и пьяные дебоши.

Другим бедным городским жителем, отлучённым от станичного сельскохозяйственного изобилия и стремящимся к нему приобщиться, был Сэм. Среднего возраста мужичёнка с уголовным и наркоманским прошлым (а может и настоящим – чёрт его знает) жил на соседней улице. Если баба Катя в обмен на продукты предоставляла на кров, то Сэм – средства к существованию. Все продовольственные избытки неслись к нему. Он покупал у нас уток по цене, раз в пять дешевле, чем на базаре. Тарился домашними консервами, гречкой, перловкой, макаронами и платил нам за это копейки, которые, набегая в приличные суммы, позволяли вести нам разгульный и хмельной образ жизни.

***

По причинам, опять же к сельскому хозяйству отношения не имеющим, покинул я ставший родным Краснодар и перевёлся на третий курс Донского агроуниверситета. Разница двух ВУЗов сначала меня неприятно удивила. В Краснодаре университет был по сравнению с Персиановкой просто шикарным. Семнадцать учебных корпусов, семнадцать общежитий, огромный ботанический сад с оранжереями там были объединены в одну территорию и всячески обихаживаемыми. Здесь же, на родном Дону, меня ожидало удручающее зрелище. Посёлок Персиановка, где и располагался университет, выглядел запущенным и грязным. В полуразрушенных общагах воняло какими-то органическими нечистотами, а лекционные аудитории в учебных корпусах ремонта не видели, наверное, с момента постройки.

Но довольно быстро внешняя сторона ушла на второй план. Дело в том, что, круто изменив свою жизнь, я получил уникальную возможность начать всё заново. Я пришёл в коллектив, который не знал моих прежних ошибок, проколов. Чьё восприятие меня как личности не было замутнено впечатлениями прошлого. И я начал жить по-другому. Мои новые сокурсники узнавали меня постепенно, как человека бесстрашного (а в прошлом, бывало, трусил я частенько), эмоционального (хотя раньше почему-то всегда пытался скрывать свои чувства), весёлого (зачем-то прежде я напускал на себя серьёзный и важный вид). Самое удивительное, что я все эти качества из себя не выдавливал насильно, а просто расслабился, откинул комплексы и начал жить, ориентируясь на свои внутренние ощущения. У меня быстро появились друзья. Прежних загулов, правда, стало гораздо меньше. Как никак женатым я уже был человеком.
Резко повзрослев и произведя переоценку ценностей, именно в Персиановке я вдруг проникся глубокой любовью к сельскохозяйственным наукам. Этому способствовали, сложившись воедино, несколько факторов.

Во-первых, я оказался намного ближе непосредственно к селу. В Краснодаре даже анатомия сельхозживотных носила несколько абстрактный характер. Кругом гудел мегаполис и все эти науки воспринимались как некое неудобное дополнение к городской жизни. В Персиановке же прямо через дорогу находился коровник, на базарчике чисто деревенские бабули торговали молоком и мёдом. И вообще посёлок затерялся в бескрайних пшеничных и кукурузных полях.

Во-вторых, по учебному плану пошли предметы по специальности – молочное дело, кормление, ветеринария. На удивление интересным занятием оказалось изучение, к примеру, рецептуры приготовления неких деликатесных сортов колбас или способов кормить порося так, что б он за полгода набрал центнер живого веса.

Ну, и, в-третьих, в этом, как оказалось, замечательном аграрном ВУЗе подобралась бесподобная компания преподавателей.

Препод по информатике – молодой армянин – видимо пришёл к нам сразу после аспирантуры. Изъяснялся по-русски он плохо, а всяческие праграммистские термины, вообще ему не давались. Компьютерные премудрости в те времена (как впрочем, и сейчас) были для меня тёмным лесом, в котором я блуждал, как в потёмках, не разбирая дороги. А после того, как я посетил несколько лекций этого юного преподавателя, вообще перестал даже пытаться вникнуть в азы программирования. Для меня до сих пор эта наука является смесью армяно-инопланетных определений, с реальной жизнью ничего общего не имеющей.

Но не это меня забавляло в нашем компьютерном гуру. Мне он напоминал молодого ГАИшника, только что взявшего в руки полосатый жест и благословлённого старшими на дорожные поборы. С печатью радостного ошеломления на лице преподаватель по информатике брал взятки. Причём делал это он с таким самозабвением, что нельзя было не умиляться.
Получить от него зачёт честным путём было трудно даже прирождённым компьютерным гениям. Просто потому, что он не понимал - что ему отвечают. А мы, соответственно, не понимали, что он собственно хочет услышать. Зато когда на свет появлялись из студенческих карманов деньги, взаимопонимание достигалось моментально. Его расценки были смехотворны. Так, например, купить зачёт можно было рублей за двести. Причём, если поторговаться, можно было сбить цену до полтинника. Судя по всему «информатика» увлекал сам процесс.

С этим предметом связан уникальный случай в моей студенческой жизни. Это был единственный раз, когда я дал взятку преподавателю в обмен на зачёт. Родители с оказией передали мне мешок картошки. Я отсыпал пару сумок и отнёс нашему армянину – из чисто спортивного интереса – поставит – не поставит. Представьте себе – поставил! А каким счастьем светилось его лицо, когда он пёр эти сумки домой – это надо было видеть. Кстати, успевшие убедиться в моей принципиальности однокурсники не поверили, что я давал взятку. Мой друг Серёга Разгон мне сказал: «Не бреши. Он тебе зачёт поставил потому, что ты женатый и ребёнок у тебя маленький. Он сам такой, поэтому пожалел тебя». Я Разгона разубеждать не стал и предложил взять на прокат моё обручальное кольцо – последуй, мол, моему примеру. Серёга неожиданно за эту бредовую мысль ухватился. Надел моё кольцо и как в омут с головой, бросился на зачёт. Самое удивительное, что Разгон, поплачась преподу на тяготы семейной жизни и потыкав ему в лицо руку с обручалкой на пальце, получил таки зачёт. Бесплатно. Я за него порадовался, но корить себя за упущенный шанс не стал. Мне до сих пор не жалко этой картошки.

А вот преподаватель рыбоводства был полным антиподом «информатика». Взятки не брал принципиально. Но у него было другое слабое место – его самолюбие. Он очень обижался, когда на лекциях его невнимательно слушали и шумели, чуть не плакал. При этом рассказчик он был некудышний. Бубнил что-то вялое и тихое, может быть информационно насыщенное, но преподносимое неубедительно. Поэтому сосредоточиться на его занятиях было трудно. Главное, нужно было ходить и отмечаться. Пропуски своих лекций он расценивал как личное оскорбление. На зачёте я приготовился рассказывать ему что-то о паразитах промышленно разводимых рыб, но до этого дело так и не дошло. Милый препод полистал свои учётные записи и выяснил, что я один из немногих прослушал все его лекции. Прогулов не было. Он расписался в моей зачётке, протянул её мне и, глядя в глаза, сказал тихо, но с чувством: «Спасибо Вам большое». Я пробормотал «пожалуйста», пожал плечами, забрал зачётку и ушёл. Это был самый лёгкий зачёт в моей жизни.

А вот у кого было интересно на лекциях, так это у ветеринара. Очень харизматичный был мужик, при этом в области ветеринарии чрезвычайно компетентный. Сложную науку он преподавал, как будто увлекательный детектив рассказывал. Он везде был, всё повидал, поэтому каждый раздел своего предмета преподносил через призму собственного опыта. Так, например, о бешенстве он рассказывал: «… и тут как кинется на меня эта лисица! И, зараза, целится прямо в пах. Я только дёрнуться успел, а она в ляжку мне зубы вонзает. Я вижу – точно бешеная, все симптомы на лицо, вернее на морду. А бешенством заражённый даже петух кусается – именно кусается, а не клюётся. Я бегом к Михалычу – коли, говорю, сыворотку. А уколы от бешенства, скажу я вам, чрезвычайно болючие. И делаются они вот сюда (задирает рубашку), в область пупка – поближе к нервному узлу солнечного сплетения. Четырежды меня прокалывали за всю жизнь. И каждая серия – по сорок уколов». Ну, как тут не заслушаться. При этом вместе с такими байками в голове легко и ненавязчиво укладывались названия и дозировки лекарственных препаратов, способы лечения всевозможных рож, сибирских язв и коровьих маститов.

Но самый бешеный аншлаг наблюдался на лекциях по коневодству. Люди специально приходили с других курсов и факультетов послушать перлы нашего замечательного профессора. Это был пожилой, сухопарый и долговязый мужичок с внешностью спившегося колхозного механизатора. Вечно всклокоченные волосы, безумные, навыкате глаза и высокий пронзительный голос. Он вещал замирающей от восторга публике: «Конь с яйцами – это вам не метафора. Это донельзя опасное и злое животное. Конь без яиц называется мерин, а способы лишить его мужского достоинства называются кастрацией. Кастрировать коней можно по-разному. Так называемый хирургический метод отличается особым вандализмом – от него кони громко ржуть и плачуть. Есть другой способ – перетягивание яиц жгутом. От этого яйца отмирають и в конечном итоге отваливаются. Но больше всего мне нравиться более быстрый, от того и более гуманный метод. Это так называемая кастрация способом Тарту – был такой английский коневод. Способ Тарту – это размозжение яиц деревянным молотком. Мошонку вместе с содержимым кладуть на подставку и бьють со всей силы большой киянкой. Всё – конь больше не способен осеменять кобылиц». Впечатлительным студентам с богатой фантазией становилось дурно. Было непонятно как после такого конь, вернее уже мерин, вообще был способен на дальнейшее существование. Остальные ржали, как кони, избежавшие участи познакомиться со способом Тарту.

Подобными закидонами были пресыщены все без исключения лекции коневода. Студентами особо ценилась его склонность постоянно отвлекаться от темы и пускаться в немыслимые дебри словоблудия. Вот как-то, к примеру, рассказывал он о происхождении различных конских пород. Речь, естественно, зашла о лошади Пржевальского – родоначальнице всех ныне живущих лошадей. Только начал он говорить о среде обитания этих уважаемых пращуров, и тут, как говорится, Остапа понесло.

«В огромных количествах лошади Пржевальского обитали в пампасах. Бесчисленные табуны этих диких коняшек гарцевали по бескрайним просторам американских степей. Как известно, раньше такие безлюдные места были переполнены всяческой живностью. Например, под землёй устраивали свои лежбища суслики и сурикаты. Для тех, кто не знает, сурикаты – это зверьки, напоминающие помесь обезьян и кошек с полосатыми хвостами. К слову, о кошках. До того, как губительный антропогенный фактор извёл пампасовых обитателей – кондОров, пустельгу и всяческих других бизонов, здесь разгуливал в больших количествах этот, как его ... КЛЕОПАТ».

Аудитория шепотом на выдохе: «Кто?». Коневод, уже более уверенным тоном «КЛЕОПАТ». Слушатели выпадают в осадок. В полном смятении в лекционном зале, над головами умирающих от смеха студентов осязаемыми волнами витают фантазии на тему – какое такое существо имел в виду коневод под этим немыслимым именем – КЛЕОПАТ. Это потрясающее фонетическое сочетание предполагало нечто среднее между Клеопатрой, леопардом и психопатом. Скорее всего, коневод имел в виду именно леопарда. Может быть, в представлении нашего лектора это животное было прекрасным, как египетская царица, но слегка психованным. Эта замечательная лекция открыла новую эру, в которой коневода все именовали исключительно «Клеопат».

Мой дипломный руководитель Альберт Алексеевич Огородник. Самые тёплые воспоминания об этом супер - человеке. Приставка «супер» вполне оправдана. Этот огромный человечище весил килограммов двести. Когда он садился за стол в своей аудитории, телеса свешивались практически до пола, полностью скрывая стул. Руководителю дипломного проекта положено преподносить дары. Не потому что он этого требует, а потому что так заведено. Привожу как-то из деревни специально для Огородника пару гусей забитых, тройку уток и сала килограммов пять. Зайду, думаю, на кафедру – отдам, что б никто не видел. На кафедре говорят, приболел, мол, Альберт. Иду домой к нему, благо в Персиановке до любого места рукой подать. Звоню, открывает жена его Жанна, тоже что-то на кафедре преподавала. «Здрасте, - говорю, - я к Альберту Алексеевичу», и красноречиво киваю на пакет. «Щас, - говорит Жанна, кричит из коридора в сторону комнаты, - Альберт! К тебе тут студент пришёл». Вываливает из комнаты Альберт и меня с головой накрывает визуальный шок. Видимо руководитель мой действительно болел – почивал на диване в одних трусах. В таком виде меня и встретил. Поразило меня даже не впечатляющих объёмов доцентское тело, а размер натянутых на него трусов. Именно эта часть туалета моментально бросилась в глаза. Это была палатка, нет, парашют. Или даже брезентовый тент от КАМАЗа – длинномера. В эти замечательные трусы влезло бы пять краснодарских Морд, а об обычного телосложения людях и говорить нечего – поместилась бы вся наша группа вместе с беременной Гороховой. Помнится, я из ступора так и не вышел. Молча поставил сумку на пол, развернулся и вышел.

При этом мозги у Альберта не содержали ни капельки жира. Острейшего ума человек знал всё о зоогигиене. Какие параметры микроклимата должны соблюдаться в коровниках, как количество люксов дневного света влияет на удой, какая оптимальная толщина должна быть у соломенной подстилки и ещё десять миллионов сложнейших нюансов животноводства. И руководителем дипломного проекта был он отменным. Спрашивает: «Как близка твоей душе наука зоогигиена?». Честно отвечаю «Очень далека». Альберт вздыхает, копается в своём огромном шкафу и извлекает на свет божий дипломную работу, датированную семьдесят восьмым годом. «На, - говорит, - всё перепишешь, изменишь название опытного хозяйства, поменяешь расчёты вот тут, тут и тут. Будут вопросы, подойдёшь. Пять баллов на защите тебе гарантировано».

Я вчистую перекатал диплом какого-то умного студента, экспериментировавшего с контрольными и опытными группами животных в то лето, когда мне исполнилось два годика. Дипломный проект назывался «Сравнительная характеристика зоогигиенических параметров двух свинарников – маточников различного типа», и на его защите я действительно получил пять баллов.

А ведь стоило мне сказать, что очень интересно мне заниматься зоогигиеной, Альберт смог бы дать мне такой объём знаний во время работы над дипломным проектом, что был бы я зооинженером самого высокого уровня. Но на пятом курсе, я уже прекрасно понимал, что животновода из меня не выйдет. Люди, всё-таки всегда были мне ближе и интереснее чем овцы, коровы и свиньи.

Какой же из меня был бы специалист, если во время практики я так и не смог заставить себя заняться ректальным исследованием коровьего внутреннего мира. По-моему, я был единственным на курсе, кто избежал этой участи. Ректальное исследование – это ощупывание внутренних органов рукой, засунутой в коровью задницу. Натягиваешь длиннющую резиновую перчатку, достаёшь из скотской прямой кишки каловые массы, что бы не мешали, и погружаешь руку внутрь по самое плечо. Оказывается, опытному «ректальщику» много о чём может поведать такое исследование. По размеру и местоположению тех или иных частей организма можно даже определить срок коровьей беременности. Нет, я не брезговал. Скорее меня просто удручало недоумённое выражение морды у коровы в тот момент, когда кто-то из студентов орудовал в её жопе.

Причём такое своё отношение к животноводству я ни в коей степени не ставлю себе в заслугу. Я до сих пор по-доброму завидую людям, которых это дело по-настоящему увлекает. И такие люди были на моём курсе. Например, Сашка интересовался птицеводством. К концу пятого курса он мог запросто замещать приболевшего аспиранта и читать лекции второкурсникам. А Ромка был без ума от лошадей. Даже эпатажность Клеопата не стала помехой на его пути достижения своих целей. Насколько я знаю, Ромка стал прекрасным специалистом, разводит на каком-то огромном племзаводе чистокровных скакунов и прекрасно себя чувствует.

Ошибочно было бы полагать, что обо всех своих университетских преподах я держу в голове лишь насмешливые суждения. В большинстве своём это были прекрасные, одарённые люди, замечательно разбирающиеся в своём деле. Например, профессор Михайлов. Это настоящее светило свиноводства. Причём с международным признанием. О количестве написанных им учебников, научных трудов, статей умолчу. Скажу лишь о его недавно изданной книжке, в которой он собрал все студенческие глупости, нелепые высказывания, смешные оговорки. Если моих потуг с претензией на сарказм в отношении преподавателей хватило на пару страниц, то его книга имеет весьма впечатляющие объёмы. Так что таким бывшим горе - студентам как я расти и расти до таких преподавателей как Михайлов. И вряд ли дорасти.
За что я им всем благодарен, так это за то, что научили меня понимать, что и в животноводстве главное всё-таки люди. Вряд ли бы я стал лучше, чище душой, если бы не прошёл через все эти сельхознауки.

Ну, и практические навыки, конечно, тоже лишними не бывают. До сих пор, когда приезжаю в деревню в гости к родителям, лихо вакцинирую поросят. Отцу – большая помощь. Кастрировать я их тоже могу. Правда, чисто теоретически. Как-то папа попросил подсобить с этим делом. Но я так и не смог. Жалко мне бедолаг.

© Евгений Данильчук